14.05.2011 в 06:55
Ворд уверяет, что тут 753 слова, автор просит снисхождения в тапках, это его первая работа.
Совсем нечем дышать, грудь разрывает от боли, сердце давит на ребра, ноги устали, и живот крутит от подступающей тошноты и злости на себя. Господи, пожалуйста, помоги, дай еще немного сил!
В правом кулаке Федор сжимал заветную открытку, как он думал сначала, от Штирлица с обещанием ждать у моста в девять часов пятого числа наступившего месяца. От счастья молодой человек забыл все на свете, и даже незначительная, но все же бросающаяся в глаза странность почерка его не насторожила, как и то, что Всеволод не любил писать впопыхах, на трясущихся в поезде поверхностях. А сейчас он расплачивается за свою невнимательность. Или ему только еще предстоит расплатиться?..
Сзади послышались тяжелые шаги преследователей, и сердце сжалось от ужаса. Что было дальше, Достоевский плохо помнил: урывками мелькали отблески металла в свете фонаря, в какие-то моменты тупая боль в висках становилась сильнее, сигаретный дым, выдыхаемый в лицо, разъедал легкие, чьи-то грубые поцелуи раздирали нежную кожу на шее, грязные, потные руки, казалось, были везде. В какой-то момент стало очень холодно, а потом... Дикая боль пронзила хрупкое тело - кто-то из этих ублюдков грубо насиловал его. Между собственными всхлипами и хриплыми выдохами насильника, Достоевский слышал любимое имя Штирлица, что-то о мести и восстановлении справедливости, в которой он – Федор – был главным звеном. Удовлетворившись, мужчина бросил свою жертву на землю, как мешок мусора, и приказал кому-то уходить, предварительно сильно ударив парня по затылку.
…Руки, обнимавшие голову Достоевского, были маленькие и бесконечно нежные. Слышался тихий хруст обволакивающей голову ткани, нос щекотал слабый запах сиреневых духов и спирта. Где-то, возможно совсем рядом, слышалось размеренное жужжание, иногда прерывавшееся глухими гудками. На внутреннем сгибе локтя чувствовалось что-то жесткое, холодное. Голова ужасно болела, глаза, казалось, вырвали, и веки очень сильно саднило под этим покровом устрашающей тьмы. Нежные руки все обнимали и обнимали голову Федора, и почему-то эти ритмичные движения, это тихое шуршание, этот сиреневый запах и тихие, размеренные гудки убаюкивали и тянули в мир снов.
Юноша сидел в темной комнате, куда не мог пробиться даже самый маленький лучик света. Он все пытался шире открыть глаза, закрывал и открывал их снова, тер кулаками и часто моргал. Но все тщетно, он даже не подозревал, что это сон – объятия Морфея были мучительно легкими. Откуда-то справа он услышал такой родной, такой любимый голос, зовущий его по имени. Федор повернулся на зов, и яркий белый свет ослепил его столь неожиданно, что юноша потерял равновесие и упал. Он падал, падал и падал... «Наверное, это нора» — весело подумал парень и испугался столкнуться с роялем. Но не было никакого рояля, не было кресел и столиков, на которые можно было натолкнуться при падении. «Ну, я же не Алиса» — юноше стало уже совсем смешно, и от чего-то нестерпимо грустно и страшно. Он снова попытался открыть глаза...
Опять нежные, маленькие руки обнимали голову Достоевского, но на этот раз в нос ударил запах зеленки, который был ужасно сильным и раздражал нос. Глаза сильно болели, затылок противно ныл, и по вискам, казалось, бьют детским молоточком. Он застонал.
— Как же ты...? — Тихий, осипший голос, кажется, проклинал все на свете этим незаконченным вопросом. Достоевский попытался пошевелить пальцами и, видимо, у него это получилось, потому что в тот же миг теплые, нежные, но сильные руки взяли холодную ладонь в свою, и потрескавшиеся губы коснулись каждого замерзшего пальца. Запах зеленки становился привычнее, голову перестали обнимать и нежно, предельно аккуратно положили на мягкую подушку. Раздался тихий стук каблучков о кафель, и звук закрывающейся двери оповестил о том, что сестра оставила их одних.
Достоевский чувствовал каждый легкий поцелуй, оставленный разведчиком на лице инфантила, нежные пальцы осторожно касались забинтованных глаз, волнистых волос, хрупких плеч. В какой-то момент сильные руки оторвали юношу от этой неудобной кровати и заключили в свои теплые, надежные объятия. Любимый, легкий запах одеколона приятно защекотал нос, щека коснулась мягкой ткани пиджака. Нигде не было так удобно, как на коленях дуала. Штирлиц осторожно коснулся губами макушки Федора и вдохнул родной запах, к которому примазался этот противный медицинский запах бинтов и зеленки. Он нежно, еле касаясь, гладил Достоевского по голове, щекам, плечу, груди. И казалось, с каждым прикосновением боль уходит, отступает, не в силах противостоять заботливой ласке. Штирлиц рядом, и не страшна никакая слепота, никакие подонки у моста теперь не коснутся гуманиста даже в самых отвратительных кошмарах. Его администратор здесь, оберегает, гладит по щекам, перебирает волосы и Достоевский знает, что когда он проснется, то увидит Всеволода, любимые глаза за стеклами очков, нежную улыбку.
А пока разведчик целует его тонкие пальцы, забинтованные глаза, заботливо укачивает в объятиях, можно ненадолго уснуть, чтобы потом проснуться без этих ужасных бинтов.
URL комментарияЯ хочу проснуться, чтобы увидеть тебя.
Совсем нечем дышать, грудь разрывает от боли, сердце давит на ребра, ноги устали, и живот крутит от подступающей тошноты и злости на себя. Господи, пожалуйста, помоги, дай еще немного сил!
В правом кулаке Федор сжимал заветную открытку, как он думал сначала, от Штирлица с обещанием ждать у моста в девять часов пятого числа наступившего месяца. От счастья молодой человек забыл все на свете, и даже незначительная, но все же бросающаяся в глаза странность почерка его не насторожила, как и то, что Всеволод не любил писать впопыхах, на трясущихся в поезде поверхностях. А сейчас он расплачивается за свою невнимательность. Или ему только еще предстоит расплатиться?..
Сзади послышались тяжелые шаги преследователей, и сердце сжалось от ужаса. Что было дальше, Достоевский плохо помнил: урывками мелькали отблески металла в свете фонаря, в какие-то моменты тупая боль в висках становилась сильнее, сигаретный дым, выдыхаемый в лицо, разъедал легкие, чьи-то грубые поцелуи раздирали нежную кожу на шее, грязные, потные руки, казалось, были везде. В какой-то момент стало очень холодно, а потом... Дикая боль пронзила хрупкое тело - кто-то из этих ублюдков грубо насиловал его. Между собственными всхлипами и хриплыми выдохами насильника, Достоевский слышал любимое имя Штирлица, что-то о мести и восстановлении справедливости, в которой он – Федор – был главным звеном. Удовлетворившись, мужчина бросил свою жертву на землю, как мешок мусора, и приказал кому-то уходить, предварительно сильно ударив парня по затылку.
…Руки, обнимавшие голову Достоевского, были маленькие и бесконечно нежные. Слышался тихий хруст обволакивающей голову ткани, нос щекотал слабый запах сиреневых духов и спирта. Где-то, возможно совсем рядом, слышалось размеренное жужжание, иногда прерывавшееся глухими гудками. На внутреннем сгибе локтя чувствовалось что-то жесткое, холодное. Голова ужасно болела, глаза, казалось, вырвали, и веки очень сильно саднило под этим покровом устрашающей тьмы. Нежные руки все обнимали и обнимали голову Федора, и почему-то эти ритмичные движения, это тихое шуршание, этот сиреневый запах и тихие, размеренные гудки убаюкивали и тянули в мир снов.
Юноша сидел в темной комнате, куда не мог пробиться даже самый маленький лучик света. Он все пытался шире открыть глаза, закрывал и открывал их снова, тер кулаками и часто моргал. Но все тщетно, он даже не подозревал, что это сон – объятия Морфея были мучительно легкими. Откуда-то справа он услышал такой родной, такой любимый голос, зовущий его по имени. Федор повернулся на зов, и яркий белый свет ослепил его столь неожиданно, что юноша потерял равновесие и упал. Он падал, падал и падал... «Наверное, это нора» — весело подумал парень и испугался столкнуться с роялем. Но не было никакого рояля, не было кресел и столиков, на которые можно было натолкнуться при падении. «Ну, я же не Алиса» — юноше стало уже совсем смешно, и от чего-то нестерпимо грустно и страшно. Он снова попытался открыть глаза...
Опять нежные, маленькие руки обнимали голову Достоевского, но на этот раз в нос ударил запах зеленки, который был ужасно сильным и раздражал нос. Глаза сильно болели, затылок противно ныл, и по вискам, казалось, бьют детским молоточком. Он застонал.
— Как же ты...? — Тихий, осипший голос, кажется, проклинал все на свете этим незаконченным вопросом. Достоевский попытался пошевелить пальцами и, видимо, у него это получилось, потому что в тот же миг теплые, нежные, но сильные руки взяли холодную ладонь в свою, и потрескавшиеся губы коснулись каждого замерзшего пальца. Запах зеленки становился привычнее, голову перестали обнимать и нежно, предельно аккуратно положили на мягкую подушку. Раздался тихий стук каблучков о кафель, и звук закрывающейся двери оповестил о том, что сестра оставила их одних.
Достоевский чувствовал каждый легкий поцелуй, оставленный разведчиком на лице инфантила, нежные пальцы осторожно касались забинтованных глаз, волнистых волос, хрупких плеч. В какой-то момент сильные руки оторвали юношу от этой неудобной кровати и заключили в свои теплые, надежные объятия. Любимый, легкий запах одеколона приятно защекотал нос, щека коснулась мягкой ткани пиджака. Нигде не было так удобно, как на коленях дуала. Штирлиц осторожно коснулся губами макушки Федора и вдохнул родной запах, к которому примазался этот противный медицинский запах бинтов и зеленки. Он нежно, еле касаясь, гладил Достоевского по голове, щекам, плечу, груди. И казалось, с каждым прикосновением боль уходит, отступает, не в силах противостоять заботливой ласке. Штирлиц рядом, и не страшна никакая слепота, никакие подонки у моста теперь не коснутся гуманиста даже в самых отвратительных кошмарах. Его администратор здесь, оберегает, гладит по щекам, перебирает волосы и Достоевский знает, что когда он проснется, то увидит Всеволода, любимые глаза за стеклами очков, нежную улыбку.
А пока разведчик целует его тонкие пальцы, забинтованные глаза, заботливо укачивает в объятиях, можно ненадолго уснуть, чтобы потом проснуться без этих ужасных бинтов.