[shinshi]

творчество не моё, я только бетил. попросили выставить

949 слов, Гюго/Роб.

Он сдержано обнимает меня холодными руками и никогда не слушает, что я ему говорю. Ему абсолютно всё равно, как там дела у моей непопулярной рок-группы, но в одном из наших разговоров об истории искусств он однажды упомянул, что некоторые мои стихи не так глупы, но чересчур изобилуют ненужными эмоциями.

На его полу стопками пылятся мировые философы, утверждающие, что наше общество насквозь прогнило и представления о мире утопичны. Он уделяет концепциям современной экономики больше своего персонального времени, чем мне, а о матанализе или философии я даже не буду упоминать. Заумен и по-своему пафосен. И меня должно бы это раздражать, но так даже веселей жить: выслушивать его бесконечные возмущенные триады, когда его многотомники летят из окна на прохожих. Правда следом улетают мои ноты и диски. Это все похоже на маленькую войну, за которой всегда следуют бесконечные недомолвки и детские обиды, по-разному: от поцелуев в безлюдном коридоре общежития в три часа ночи до похода в книжный магазин за новыми книгами и нотными тетрадями. Друзья даются диву нашим глупым отношениям, говорят, что давно пора все это прекратить, и боятся оставить нас наедине: вдруг разнесем комнату, не оставив от общежития камня на камне.
Но откуда этим «обывателям» знать, как проводят время вдвоем любитель политологии и заядлый фанат панк-рока? Им невдомек, как мы начинаем спорить о музыке, а заканчиваем, затыкая друг друга поцелуями. Потому что иначе споры в нашей комнате никогда не смолкнут, а мы явимся миру с синяками под глазами, зевками, срывающимися с распухших губ и хриплыми голосами.
Но даже в таких противоположностях можно найти что-то общее. Он по-своему любит мои стихи, написанные втайне по ночам о нем и для него, и, на самом-то деле, благодаря нему. Всё мое никчемное творчество, бесславное и на любителя, пронизано его духом, характером, образом. Как и все, что есть в моей жизни - все посвящено ему одному. А я люблю его глубокомысленные и философские разговоры по вечерам в нашей маленькой душной комнате, когда мы сидим, ютясь в единственном кресле. Такие его мысли известны только мне, в этом мирке его негромкий голос звучит только для моей персоны. Люблю эти полунамеки, которыми он пытается скрасить серость будних, чтобы повседневность приобрела хоть какое-то отдаленное мистическое сходство с его любимыми книжками.
Вот только он не любит нежности – не любит обнимать меня чаще раза в день, не любит, когда я называю его с пафосом американских бестселлеров вроде "малыш" или "милый", не любит целоваться по-французски, предпочитая не распыляться на мелочи. Вот только в этом уже чувствуется перебор. Но это терпимо, главное, чтобы он сидел бок о бок с экономикой в нашем узком кресле, плотно прижавшись ко мне.
Я улыбнулся и, целуя его, пообещал себе не париться, и забыть о лежащих рядом с ним "великих". Немного зол, что к нам в постель теперь ложится рядом с Кантом знаменитый Кафка. И до самого утра они с любимым твердят мне, что Playstation не больше, чем детская игрушка, и все мои увлечения пройдут через пару лет.
Возможно, со временем каждый из нас бросит тщетные попытки перекроить друг друга, осознав всю их глупость. Наверное, это можно будет назвать смирением. Но меня в нем почти ничто не раздражает. Так с чем же я тогда мирюсь? Внешность? Да нет, все более-менее. Я никогда и не искал себе модель с безупречной внешностью, идеальным лицом или стальными мышцами. Характер? Тоже терпимо. Не будь у него такого характера, он бы быстро мне надоел. Секс? No comments, не жалуюсь. Мнение окружающих? Плевал я ни их мнение - у этого стада отлично получается выворачивать любой факт наизнанку, украшая его отвратительными подробностями, словно рождественскую елку. Перспективы? Не волнуюсь об этой мелочи. Но вот только Роб слишком озабочен своим будущим. Я же предпочитаю не думать о том, что будет дальше, чем через месяц. Ведь ради него я смогу приспособиться ко всему. Может быть, года через два, я захочу уехать в какую-нибудь Голландию и увидеть Робеспьера в качестве своей жены, но пока я об этом не думаю, предпочитая научиться хоть изредка его понимать. Пока и этого будет достаточно.
А он, мало-помалу, учится готовить что-то простое, вроде гречки, пытается водить меня под руку на те мероприятия, которые будут и мне хоть немного интересны, а вечерами, после прочтения учебников по макроэкономике, проводя со мной до головокружения приятные часы, от которых соседи неистово стучат по батареям. И под него приятно подстраиваться хотя бы из-за последнего пункта. Чем я и занимаюсь многие недели.

И для него Нирвана - это состояние, а для меня - группа.
Для него О5 - суперкислород, а для меня - "снова".
Для него музыка - это неизбежно классика, а для меня - Кори Тейлор.
Он такой... взрослый.
Он такой взрослый! А я... а я... а я - нет.

- Ну же, Гюго, сними майку. Я постираю её.
Вытянутый, как струнка, в строгом костюме он нравится мне куда больше, чем в растянутом свитере и круглых очках как у Гарри.
Он слишком уж правильный. Не пьет, не курит, не приходит домой позже одиннадцати. Только когда мы вместе, он позволяет себе вино (не чаще раза в месяц), поход куда-нибудь к моим друзьям на тусовку или завалиться домой в пять утра, падая от усталости и почти вися у меня на руках.
- Кстати, а что это за мужчина изображен на твоей майке?
- Армстронг.
- Нил?
- Билли Джо, дорогой.
- Сам ты дорогой.
Обиженный взгляд и недовольное лицо. Выбить из колеи его трудно, но вот разозлить – пара пустяков. Он ненавидит быть несведущим в чем-то. Моя личная Википедия. Спасибо, что не Твиттер.
- А я могу дать тебе послушать песни, написанные этим «дядькой».
Он, как обычно, ненадолго замолчит, а затем, смущенно кивнув, протянет руку за одним из наушников. Я немного пододвинусь, чтобы ему было, куда присесть на кресле, включу в плеере "American Idiot", и, под недовольные выкрики, помешаю ему слушать панк, начав, как обычно, до него домогаться. Но он, как обычно, не против.