[shinshi]

"ангинное творение", как выразилось моё отраженьеце)
я просто нагло забрал его сюда. уж очень.... наболевшее всё?

-Не смотри на меня!
-Сережа… Прошу тебя, не надо так убиваться, - Теодор сел на подлокотник кресла, в котором сидел Есенин, закрыв ладонью свои пепельно-серые глаза.
Ему было дико стыдно. Стыдно за свою слабость, за наивные мечты, которые он лелеял. Ведь он ещё верил в такой наигранно-неправдоподобный американский Happy End. Но это кино не снимали в Голливуде. Это жизнь и тут по-хорошему ничего не заканчивается. Невозможно радоваться смерти, невозможно улыбаться во время разрыва. Так что лучше кричать от боли и горя, разрывающих душу.
-Ты не будешь ничего мне говорить? – он разочарованно надеялся на хоть какие-то слова. На укоры, на яростные возгласы, на злые оскорбления. Хоть на что-то. Но Есенин молча сидел без движения в кресле, дыша ртом, глубоко вдыхая такой неожиданно необходимый воздух.
-Что мне сказать? Собирай вещи, уходи к нему. Мне всё ясно. Я ни в чем тебя не виню, - почти шепотом произнес эти фразы. От каждой в груди болезненно сжималось сердце, сокращаясь все реже. Так трудно порой говорить. Даже когда в голове целые неисчислимые рои, стаи мыслей, которые как морские рыбки кружат по волнам разума, сказать толком нечего. Только то, что ясно как божий день.
Ведь Сергей всегда прекрасно понимал, какую роль играет в его, Теодора, спектакле. Явно не главную. И наградой за её исполнение будут только тупая боль и разочарование, отдающиеся по всему телу ломотой. За эти пару месяцев Есенин услышал много предупреждений:
-Не стоит встречаться с Драйзером. Он тебе не пара, дорогой, - Бальзак сочувственно чокнулся с Сережей в баре, допивая банку пива, - Не хочу, чтобы тебе потом пришлось переживать, так что лучше забудь.
Он не забыл. И наплевал на дружеские советы.
-Эй, Еся, ты что, серьезно с Драем замутишь? – Наполеон на миг оторвался от джойстика, глядя на старого друга.
-Да, серьезно. Тебя это удивляет?
-Ещё как. Я всегда думал, что все прекрасно видят, не только я, как он по уши влюблен и давно уже хочет быть вместе с Джеком. Даже он сам, наверное, это знает.
-Мне это неважно. Я все для себя решил.
-Зря, брат, ой зря…
И такого рода советы сопровождали каждый день, даже когда патент на Тео был на имя Сергея Есенина. Все не уставали напоминать об опасности остаться с разбитым сердцем и в пустой квартире. Но Сереже было плевать. Он игнорировал советы и просто наслаждался двумя месяцами безоблачного счастья. От романтических ерундовых подарков, вроде букетов любимых цветов, которые порой оказывались утром в вазе на прикроватной тумбочке милого, бесконечно любимого Тео, до бессонных страстных ночей, полных бесстыдных криков. Каждую минуту он запоминал нарочно тщательно, чтобы в конце было от чего улыбнуться напоследок. Знаете, это такое странное ощущение: когда знаешь, что твои чувства строго лимитированы, и по истечению определенного срока они точно закончатся без возможного продолжения.
Но кого это волнует, когда твой любимый после отличного ужина в приятной атмосфере в лучшем расположении духа идет с тобой вечером под руку к тебе домой? Всё канонно, это не просто секс или букетики ромашек. Это были настоящие отношения, со всеми аспектами.
Не без ссор, конечно же. И для каждой из них было свое обоснование. Но Есенин боялся ссориться с Драйзером. Потому что над ним дамокловым мечом нависала мысль «Неужели это тупик?». Но до сегодняшнего дня это был не конец.
-Прости. Моя вина. У меня не получилось влюбиться в тебя, как ты ни старался.
Он коснулась его щеки. Его пальцы были мокрыми. Отведя руку в сторону, Есенин взглянул на руку Теодора. Он порезал себе запястье разбитым стеклом фоторамки, которая упала, когда Драйзер сказал, что он уходит. В этой рамке была их общая фотография в парке. Они тогда были вместе только неделю, улыбались, кусая время от времени сахарную вату друг друга, пили колу из одной бутылки через две трубочки, катались на чёртовом колесе и целовались ночь напролет. Похоже, Тео не удалось не задеть осколков острого стекла.
Вытерев большим пальцем только что замеченные слёзы, Теодор, словно зачарованный, прошептал:
-Надо же, даже Боги плачут…
Немного помолчав, ощущая теплоту его пальцев, Есенин сказал:
-Наполеон мечтает удивить Богов. А ты заставил меня расплакаться.
Он грустно улыбнулся Есенину, и молча ушел в спальню собирать свои вещи. Ему было искренне жаль Сережу и противно от самого себя. Но и остаться он не мог.
Это был тупик. Гулкий безвыходный тупик отчаянья.

и всё же такой подтекст....